8
Тоскует женщина во сне.
В трамвае уезжает лето.
Оно, конечно, без билета,
Грустит, наверно, обо мне...
Поди угадай, на какой остановке из трамвая выходит лето и подсаживается осень. Может быть, неподалеку от городского садика, в который проще пройти сквозь «Пургенный»(1) переулок, где по обеим сторонам аллеи вяжут старушки, блещут наградами старички, да подойти вплотную к «подкове», — там, за ажурной оградой, сверкают начищенные шлемы лабухов(2) из Одесского цирка, на улице Подбельского, куда доносится негромкий перезвон колоколов Троицкой церкви, что неподалеку от нашего переулка. В Овчиниковском сапожник Мендель тестирует таксистов, называя улицы по-старому, и если, паче чаяния, водитель переспрашивает, Мендель с размаху хлопает дверью, как своей, советует купить карту Одессы за 1913 год и повесить ее на самом видном или часто посещаемом в
доме месте.
Сапожник Мендель очаровывал нас в детстве, рассыпая звучное конфетти: Разумовская, Ришельевская, Де Рибасовская, Итальянская, Порто-франковская, Степовая, Дальницкая, Морозлиевская, Еврейская...
Наш переулок крепкими нитками пристрочен к Еврейской улице...
Старый Мендель неловко орудует ниткой с иголкой. Он мнет нитку в припухших губах и бесполезно пытается выровнять её в похожих на чёрный хлеб, огрубевших от работы пальцах. Нитка,будто назло Менделю, трамвайному депо, мунципальным властям портового города, неизвестно кому ещё, но, главное назло, не выравнивается, гнется, ну никак не попадает в игольное ушко. Тогда Мендель с досадой сплёвывает жмых жевательного табака и кричит:
— Сёва, Сёва, иди до дедушки, дедушка не может всунуть!
Севка «идёт» на помощь и долго, обрадовавшись возможности оставить надоевшую виолончель, возится с ниткой, а покрасневшего Менделя поправляют все, кому не лень — ну нельзя же просто так неоткомментированной отпустить на ветер такую фразу.
— Дедушка! — кричит портовый грузчик Гриша. — Вынуть потом не забудь, не оставляй на хранение!
Гриша всегда приносил одиноко растившему внука Менделю дефицитные продукты из порта. Царственным жестом отрекался от денег:
— Спокуха! Калоши починишь, — и крашеные двери закрывал за ним бродяга-сквозняк.
— Хорошо, хорошо, — качал головой Мендель и тут вспоминал:
Гриша никогда не носил калош. Тогда он становился рассеянным и неизвестно за что ругал попавшегося под руку Севку.
— Севастьян! — кричал он. — Ты когда?..
В этом месте он забывал текст и становился похож на провинциального актёра, неуклюжего и рассеянного, в недотепистом пыльном лапсердаке(3).
— Сева, когда перепилишь виолончель? — заканчивает вопрос дядя Рома.
— Послушайте, Роман Борисович, парень-талант, у него абсолютный слух. Его ждёт хорошее будущее: сцена, оркестр... и не нужно иронизировать по капле в день, — урезонивает учитель словесности Достоевский (так прозвали Фёдора Михайловича Иващенко дворовые знатоки русской литературы). — Я отведу его в школу Столярского на прослушивание. Да и, пользуясь случаем, хотел бы заметить: Вы своим «Миси-Писи» портите Лёше литературный вкус, который, в отличие от норм поведения, у него присутствует. Мне трудно предвидеть, выйдет ли человек из Алексея, но поэт получится.
Тронутые еврейской «косметикой»-поволокой глаза Менделя поплыли над пейзажем осеннего местечка, утыканного выбеленными домами подчеркнутого коричневой дорогой...
— Шейне пуным(4), — говорила упитанному Менделе мама.
— Мазал тов!(5) — шумела она, пока Мендель подписывал Ктубу.
— Их хоб нышт гывыст, ынд их хоб нышт гызейн. Абытер
лебн.(6)
Как расстреляли всё село, спросить было не у кого. После войны погибли дети-геологи, с Менделем остались растерянность и Сева... Спасибо соседям не бросили.
Прошлой зимой заболел Сева, и вместо растерявшегося Менделя неотложку вызвала Муся, торговавшая рыбой в рыбной ряду. Тяжёлый свет заполнил комнату жёлтой грустью. В ней Сева казался совсем бледным и безжизненным. Мы с Володей испугались и затаились в углу у громоздкого комода, а Муся вопрошала доктора, ставя ударение на букве «э», и смотрела на него так, что слёзы наворачивались на припухшие глаза врача. Большими печатными буквами
(прописных она не знала) Муся записывала, что за чем принимать и все время говорила без умолку (она, вообще, редко молчала).
— Ой, що Вы кажите! По три таблетки в день? Дохтур, мальчику не будет много, он же маленький! Чтоб мы в нем ничего не попортили, он же выйдет в агивистер(7) музыкант на этой... ну как её... большой скрипке. Не будет много? Вы настаиваете? Ну, хорошо. Чтобы Вы нам были здоровы!
Усталые морщинки на лице врача разглаживались улыбкой, свет в комнате казался не таким жёлтым. Рассеянные глаза Менделя обволакивали спокойно заснувшего внука...
...Счастливый тем небольшим перерывом в музыкальных упражнениях талантливый Сева наконец справляется с ниткой. Близорукие фонари тепло улыбаются сквозь душистую сирень. Потемкинской лестницей летний вечер
поднимается в город. Дует в медь духовой оркестр в городском саду. На Де Рибасовской появляются торговки с корзинами свежих цветов. Лунная пыль сыпется над морем.
— Это Млечный Путь, дед, — говорит Сева. Он сидит на угловатых нетесаных коленях Менделя. — Дед, баят, если загадать желание и увидеть, где заканчивается эта дорожка, — желаемое исполнится. Загадай, дед!.. Загадал? А теперь всмотрись — видишь, где заканчивается Млечный Путь?
— Да, — говорит Мендель, и его лицо становится еще более рассеянным, чем обычно...
...Осенью жаль, что Пушкин застрял в Болдино и не остался в Одессе. Южная осень, грунтуя настроением темы любви и грусти, разбрасывает листья по булыжной мощёнке Старой Итальянской, ныне Пушкинской улицы. У бывшего дома Сиккаров пушатся ржаво-рыжие сугробы из пожухлой
листвы. Листы можно собрать, пронумеровать, сшить в книгу и там прочесть об осени...
Я робко пробую чернила в черновике, Александр Сергеевич:
Жму руку, Карл,
Целую Вас, Лаура,
На Пушкинской,
13, ветер стих...
Смотрительницы глядят благодарно: хорошо, мол, что заглянули — немного посетителей, будний день.
— Молодой человек, Вы часто приходите сюда... Вероятно, студент гуманитарного факультета и пишете реферат на тему «Пушкин в Одессе»?
— Я выпускник средней школы и... просто зашел к нему... Да, я пробую сочинять стихи:
Александр Пушкин.
Осень. Старый дом.
Чернью чёрной пушка
За моим окном.
На бульваре вечном
Голубь и малыш...
Бронзовые плечи
Сгорбил и стоишь.
И молчишь. Я темы
На губах несу...
Небу режет вены
Молния в грозу...
Просторные комнаты с высокими потолками наполнены воздухом, в море которых плещутся лодки, подшитые нитками золотого вензеля к отливающей лазурью глади потолка. Солнце медным пятаком выпало из раскроенных его сверкающе-острыми краями серых облаков. Непогода пропала за закладкой горизонта. Я выхожу из дома номер 13, и декорации меняются на булыжной сцене в утреннем свете: облаченный в нарядный фрак Besame. К нему подходит Алла, целует его... и звучит присыпанный слетевшей с подоконника последней летней
пылью саксофоном: «Be-sa-me, Be-sa-me mu-cho...».
Each time I cling to your Kiss I hear mu-sic di-vine(8)
— В старом камине горел огонь, — рассказывает о дожде Besame...
Рядом в кресле-качалке сидел Взрослый! Он раскачивал своё грузное тело, укрытое красным в зелёную клетку пледом, и читал вечернюю газету. На маленьком, хорошо сработанном столяром по имени Карло, стульчике сидела Девочка и смотрела в серое окно, за которым суетился дождь.
— Ему холодно, — сказала Девочка.
— Кому холодно? — не отрывая глаз от газеты, рассеянно спросил Взрослый.
— Конечно, Дождю. Посмотри, он продрог на осеннем ветру. Ему холодно и одиноко. Давай впустим его в комнату. Пусть дождь посидит с нами, погреется... У старого камина всем хватит тепла...
— Прекрати! Это становится невыносимым! — оборвал Девочку рассерженный Взрослый. — Утром ты испортила книгу, вырвав страницу с картинкой, сейчас...
— Да, но там плыл красивый Лебедь, считавший себя гадким утенком. Я показывала всем рисунок, на котором плыла величавая птица, и убеждала поскорее прочесть книгу. Я помогла ему — вот и всё...
— Ну, знаешь, моему терпению...
(Тут он говорил всё то, что обычно вменяет в вину детской непосредственности рассерженный опыт.)
— В общем так: окно не открывай, собери свои игрушки, не шуми, не мешай мне отдыхать, — так закончил Взрослый свою убедительную, как ему казалось, речь.
— О чем дальше пишет Лёшка? — улыбается Besame, его взгляд становится мягким, словно мундштук саксофона прижимается к вздрогнушим губам...
Когда Взрослый поднялся в спальню, Девочка оказалась у окна, в которое по-прежнему стучал Дождь.
«Пущу его ненадолго», — подумала Девочка...
И вот в кресле-качалке устроилось что-то серое, расплывчатое.
— Ты кто? — спросила Девочка. — Неужели Дождик?
Серое качнулось: мол, «да, я — Дождь. И я сочинил замечательную мелодию о себе и стал дирижировать хором девочек, одетых в синие платья с большими серыми бантами».
— Ты, наверное, продрог, я укрою тебя пледом.
— Да, — снова качнулось серое, — да, я замерз. Знаешь, грустно гулять в одиночку в пустом городе, стучаться в окна натопленных комнат, слыша только скрипучий
шум оконных задвижек... За целую неделю ты первая открыла мне окно.
— Дождик, ты, может, голоден? Я принесу тебе бутерброд с горячим кофе, а ты погрейся пока у камина. Если заскучаешь, почитай газету, которую Взрослый оставил на журнальном столике.
Девочка вышла на кухню, быстро сварила кофе и нарезала бутерброд. Поставив чашечку на мельхиоровый поднос, она не посмотрелась, как обычно, в начишенное зеркальце, она спешила: её ждал Друг.
Массивная дверь скрипнула. Девочка протиснулась в узкий проём. В камине всё так же горели поленья. Окно было открыто. На пустом кресле-качалке лежал брошенный впопыхах красный в зелёную клетку плед — все, что осталось от недавнего гостя.
Взрослый встал посреди опустевшей гостиной.
— Почему ты расшумелась на кухне? Для чего открыла окно и почему плачешь? Кому ты принесла еду?
— Дождю, конечно, Дождю.
Она поставила поднос на подоконник. Подошла к Взрослому,
взяла его за руку и тихонько шепнула:
— Пойдём, он хочет есть, а мы стесняем его.
— Кто хочет есть? — также шепотом спросил Взрослый.
— Дождик, — улыбнулась Девочка...
...В старом камине горел огонь. На подоконнике распахнутого окна стоял поднос с горячим бутербродом и дымящейся чашечкой кофе.
Besame потянулся за успевшей остыть чашкой кофе, но Марина отвела его руку.
— Я заварю новый.
Он кивнул: мол, ладно, и всмотрелся в тёмный угол подвала, где обычно любила сиживать Алла.
…Hold me, my dar-ling and say that you’ll al-ways be mine(9)...
_____________
1 Аллея в городском саду, где собирались пенсионеры.
2 Играющие на духовых инструментах.
3 Верхняя одежда.
4 Милое лицо.
5 Много счастья.
6 Я не знал, и я не видел. Горькая жизнь.
7 Известный (идиш).
8 Каждый раз, когда я касаюсь твох губ в поцелуе, я слышу божественную музыку
(англ.).
9 Обними меня, моя дорогая, и скажи, что будешь моей всегда... (англ.).
