6
«Я люблю тебя, Лёша! — писала Оля. — Может, твоя беда помогла мне, — ты моя сказка... Только, пожалуйста, не сердись – наши отношения в школе останутся прежними».
Тут её рука дрогнула, и в четком, словно крепостной частокол, почерке, появилась брешь.
«Мне неловко, — продолжала О.П., выравнивая стиль, — но ты сам всё понимаешь... Я люблю тебя, Лёша!.. Приходи, когда захочешь, я всегда буду ждать, только позвони заранее, хорошо, любимый?»
«Без подписи», — подумал я.
«С оглядкой», — шепнуло лето...
— Ваш билет? — обращается кондуктор.
Показываю Олину записку. Он внимательно читает разлинеенный прошлогодним ливнем опавший из школьной тетрадки листок и повторяет:
— Ваш билет.
— Признаюсь, качусь зайцем, как лето, которое тоже без билета. И обещаю: впредь первым делом компостировать проездной талон. Честное пионерское, в
бесконечном списке «зайцев» моей фамилии никогда не увидеть...
«Черный человек» верит мне, не требует штраф и садится на пустое сиденье напротив...
Этим утром поэтичны обычно строгие и бескомпромиссные кондукторы. И этот город — моя поэтика, блокнот для записи бесконечных сюжетов с непронумерованными страницами. В них имена друзей, адрес нашего переулка, подвал, пропахший кофе и подсвеченный керосинкой. Теперь в обложке еще один
листочек, сорванный наспех, не в сезон, из школьной тетрадки: «Я люблю тебя, Лёша!..»
...Я прикуриваю в самом темном углу подвала-мастерской. Напоминание Ефимыча о нарушенном режиме слегка отдергивает за рукав ливайсовской «джинсы» и пропадает, может, «горит огнем» или улетучивается сквозь щели наверх, туда, где просыпается и прихорашивается Одесса. В свежевымытых окнах полощутся солнечные зайчики. Оборками играет радуга, подшитая к платью фонтана, что на Соборной площади. А здесь, внизу, полумрак, прохлада, неточность фраз и саксофон...
— Хочется узнать имя незнакомки, разглядевшей портрет старика.
— Для опоздавших — незнакомку зовут Мариной. «Марина»
— Значит «Морская, обласканная морем», — уже толкует Besame.
— Человечество появилось из океанских глубин, в теплых лагунах и проделало долгий путь от самых простейших форм до содержательных. И мне, загулявший Лёша (что, впрочем, на здоровье), кажется, что определить его Homo Sapiens поспешили... пока, во всяком случае. Почему?.. Ну вот, к примеру... Останавливает сегодня, ранёхонько, участковый Нарцисс Адамович дворника Борю:
— Рассказывай историю своих жён, падишах вонючий, — говорит, свистком милицейским, в беззубый рот слова выталкивая да на два пузыря «Портюхи», что у Бори горлышками из карманов халата поблескивают, поглядывая.
Дядя Боря зубами стучит, будто они на Крайнем Севере встретились, ну и врёт:
— Было у меня девять жён. Пятерых бросил я, четверо бросили меня, поэтому и фамилия моя — Девятов, — он еще бормочет, запинаясь, а мент уже вплотную к нему, и... бутылочки Приморского шмурдила хрясь одна о другую!..
Мне звенящим стеклом уши засыпало... А участковый руки в галифе глаженые всунул и пошёл. У дворника в глазах слёзы лежат, он голову вверх забрасывает, а они, солёные, выкатываются... и к земле: закон всемирного тяготения — ничего не попишешь. Я от этой контузии оправился, понял: снова нужно предотвращать всемирный потоп, к Девятому бросился, в трясущуюся руку вложил трояк и на словах добавил:
— Те четыре, что тебя бросили, набитые дуры, а ты, дядя Боря, мужик хоть куда.
Вот вам, корешки, доказательство того, что обозвать людей «человеками разумными» поспешили...
Сейчас Besame провалится в истории, как в сугробы, а выбравшись, пригласит Марину на пляж, потом в ресторан, затем в постель...
«Я люблю тебя, Лёша! Ты приходи, когда захочешь», — прочитал я в Олиной записке, выбрал лучшее предложение, как лучшее яблоко из целого килограмма.
В занавесках дождя быль полощет бельё И собаки не лают — субботнее утро. Второпях поцелуй. У двери: это мудро. Чтоб соседи не видели твой перелёт...
— Морская, давай отправимся к Чёрному морю и захватим с собой всех желающих принять солнечные ванны... — переменил тему Besame и длинно посмотрел в пустой угол подвала, где обычно любила сиживать Алла.
