Повесть
Заметки на полях рукописи.
Не все рукописи делятся на те, что не горят и те, что неплохо сгорают. Есть и такие, что так и остаются рукописями, есть и те, которым суждено стать книгами. Одна из таких — передо мной. Она стоит того, чтобы стать книгой. Хотя бы потому, что автор её одаренный человек, и, чтобы реализовать потенциал, должен пройти и первые шаги в книжных страницах. В том случае, когда действительно
первые и действительные отмечены талантом. Пишуший эти строки мог бы, перефразируя слова од ной знаменитости, сказать: я не отношу себя к поклонникам импрессионистской или, скажем, модернисткой прозы, хотя признаю свою ограниченность. Пуантализм, думаю, это уместно и хорошо в живописи. В случае прозы такой приём часто утомляет. Единственным аргументом в споре о стиле остается старый постулат — проще писать трудней, чем писать сложно. Но это дело вкуса. На мой взгляд, многие из молодых талантов, прибегая к томной велеричавой стилистике, пребывают в плену у моды. Или у вычурности. Строя ту или иную фразу, они напоминают придворных кавалеров времен рококо и барокко
— вместо простого поклона, закручивают сложные вензеля с подпрыгиванием, расшаркиванием, приседаниями, глубокими поклонами, разведения- ми рук в стороны, игрой шляпами, и прочими фиоритурами. И все это вместо простого «здравствуйте!». Ну, да, — так требовал этикет, мода. Но это была придворная мода, как, скажем, и головные уборы красавиц с нагроможденными на шляпах
натюрмортами.
В конце концов, вернулись к простоте. В приветствиях и повседневных головных уборах. И в литературе — многое из стилизованного осталось за гранью жанра. А, «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева, к примеру, продолжает удивлять, ибо написана с простотой, имя которой — мера и вкус.
Моему читательскому чувству льстит, когда, преодолев литературные изыски, автор повести "БЕSАМE MUCHO..." радует вспышками и красками естественной интонации, на грядках которой сверкают образцы подлинной образности, стоящие иных старательных страниц. Эти метафоры оригинальны, их хочется повторить, и показать другим — они, как и вообще лучшие места повести — одно из свидетельств авторской одаренности, его чуткости к воспринимаемому миру, сочувствия к предмету рассказа. О тонкости души и свойстве дарования строчки: «Трамваи кружатся по городу, вяжут красными
железными спицами улицы и переулки».
«У дома ...— ржаво-рыжие сугробы из пожухлой листвы. Листы можно собрать, пронумеровать, сшить в книгу и там прочесть об осени». Это — незаёмное! Не часто, чтобы об осени было сказано так по-своему, и — к месту.
Пассаж о девочке и дожде — как маленькая вставная новелла.
Трогателен мир, увиденный глазами ребенка, подлинная доброта — в её, девочкином, желании — впустить в дом замерзший дождик, чтобы он обогрелся.
Многие страницы отмечены поэтическим видением, отчасти и поэтому стихи, сопутствующие повествованию, воспринимаются ненавязчиво, они — хороши.
Автор поведал простую историю о любви и коварстве, их много таких историй и в жизни, и в литературе, но секрет удачи там, — как и в нашем случае, — где
рассказанное трогает читателя, пробившись сквозь коросту житейского притупления души. В конце концов поэзия — это передача чувства на расстояние. Вы восприняли, несмотря на моменты изысканной стилистики, боль автора, его, сострадание к ближнему, к сложности этого — отнюдь не «прекрасного
и яростного мира».
У Иосифа Бродского есть мысль: писать надо так, чтобы быть понятыми ПРЕДШЕСТВЕННИКАМИ.
Скажем, читателем из семнадцатого века, окажись, к примеру, перед ним книга из сегоднящнего дня.
Пожелаем нашему автору и понятливого современника.
Д. Лившиц.
