Внимание, малолетки
Вводная по сопровождению несовершеннолетних заключённых для солдат внутренних войск, параграф №...:
«...первый выстрел
«предупредительный» —
в воздух,
второй — по ногам бегущего».
«Балдоха»(1) чуть задержалось в квадрате решётки и, ослепительно улыбнувшись, укатилось в небо. Потом из зарешёченных окон купе солнца не было видно: оно отрывалось всё дальше от зелёной крыши столыпинского вагона.
Этап проснулся, выматерился, и пошёл в зачёт ещё один день срока, общего для всех миллионолетьем и разного (от мизера до потолка) для каждого из них.
Для Лёшки срок заключения: пять лет в колонии усиленного режима для малолетних определил Николаевский суд.
— Эй, братан, тебе свобода снится?
— Чего, брат Федька, когда дембель? — расспрашивал Конвойного Лёха. — Вот закончишь службу, поедешь домой, женишься, купишь ишака.
— Молчи, говорить не положена! Позову начальник, — отвечал солдат с раскосыми глазами.
— Давай, зови старлея: народ на выход хочет.
— Пойдёте, когда положена, — бубнил своё конвойный.
— Открой окно, земеля, душно в клетке. Да ты не бойся: не улетит птичка. Мы с тобой теперь вместе. Куда я, туда и ты.
— Не положена, — твердил солдат.
— Упрямый ты! На положено – «уложено»! Открой окошко — помру без воздуха.
— Я вот начальник позову на тебе!
— Что ты заладил: начальник, начальник. Ты человек или осёл?
Солдат покраснел, рванулся к рёшетке, Лёша исчез за широкой спиной Толяна.
Появился разводной, и стали выводить по нужде. Порядок «действа» был прост и постоянен: открывалась клетка, и заключённый выходил, сложив за спиной руки. Он поворачивался лицом к стене — ждал, пока щёлкнет замок, а после шёл за конвойным...
Лёха вернулся, огрызаясь и растирая ушибленную спину.
— Эй, Чурка! — крикнул Лёха. — Не покупай осла: ты сам осёл.
Солдат подошёл к решётке и, довольно улыбаясь, сказал: «Будешь многа говорит — ещё ударю».
Выражая протест такому нечеловеческому обращению, Лёха вытянулся на откидной наре, состроил страдальческую мину и заныл:
— Брат Федька помирает — ухи просит...
Попричитав и не добившись сострадания, он спросил серьёзно:
— Расскажи, а какие олени? Я их никогда не видел, я же из Николаева — города, что у солёного моря. У деда была шаланда, скрипучая, с газовым фонарём на корме. «Люся» — мы окрестили нашу лодку с парусом. Рыбу брали на перемёт, под утречко. Вода тёплая, ласковая, как девочка; и она, «Люська», прятала глаза, благодаря сердцем рассвет за молочный туман, чуть прикрывший её голое тело. Я чувствовал её там, за этой туманной одеждой... Всё, как туман, растает и — пусто. Эх, Чурка!
Лёха зажмурился, справился с бесполезными слезами и, вернувшись к действительности, доверительно попросил:
— Оленя я видел только на картинке. Ты расскажи про него, брат-охотник!
Узкоглазый страж разоткровенничался с зэком Лёхой. А тот слушал и кивал, следуя сюжету, живописавшему холодную и застывшую, как аппликация, тундру.
— Ты чего, Лёха, задумался?
— Где охотник?
— У тебя глаза стеклянные. Чурка давно уж наговорился и ушёл, а ты как уснул.
— Слушай, Толик. Из вагона выведут, ты чуть приостановись, как бы случайно, и сразу иди вперед, а я «дёрну».
— Ты чего, Лёха?! Бросай шутить.
— Мне нужно, понимаешь, я объясню тебе про Люсю. Знаешь, я, когда по первой попал, полгода в тюрьме, скоро этап, как вдруг — свидание. Я думал: по телефону, а оно — личное, вроде сестра пришла. Я спросил тогда, как смогла устроить? Глупый вопрос, как смогла... без денег, такая красивая, свежая, стройная и моя, понимаешь? Моя! Она честно: «Собой рассчиталась. Прости. Тебя хотела увидеть». И ещё что-то... А я не слышу, в ушах звон, руку ей сжал до боли. И знаешь, Толик, у неё глаза стали такие просящие, понимающие, любящие, беззащитные и уже простившие... Обиделся я тогда. Полгода молчал, не отвечал на письма... Она и не просила. По два часа в снегу «кума» под забором ждала, чтоб лишние пять килограммов передать. Каждый месяц приезжала. В холодных вагонах мёрзла,
«встоичку». Дошло. Понял я, кто мне Люся. Ох, как я «кума» уговаривал: «Дай, мол, «личное», хоть пять минут и при тебе». Говорил, что в трубку просить прощения не могу. «Мне перед ней на колени стать нужно и руки поцеловать». «Менты» иногда человеческие поступки совершают: оказали доверие — свидание дали... Оставшийся год, как скорый, проскочил. Я вышел за ворота — она стоит. Деревья, похожие на караул, в парадных зелёных мундирах, подтянутые. И
солнце над её головой жёлтое, как в сказке. Я обнял. От Люси теплом, хлебом пахнет.
— Лёша, Лёшенька, только не надо больше, милый.
— Всё, — говорю, — хорошая, замётано — больше не сяду...
Соврал я Люське, соврал. Мне, понимаешь, только прощение, чтоб на колени и руки целовать, а там — пусть и не ждёт, права будет. Зэк, Лёха, зэк!
— Убьют ведь. Куда дёргать? — бубнил встревоженный Толян.
— Да не бойся, куда нам бежать. Через пять лет побегаем... А, вообще, в малолеток палить нельзя – параграф №...
— Приехали, орлы. Готовимся к выходу! — закричал старлей в теплоту вагона.
Солдат с раскосыми глазами остановился перед железной решёткой. Он молчал. Так молчит неизвестность, дробя страхом сердце.
— Ты довёз меня, Чурка? — улыбнулся Лёха. — А хоть стреляешь метко, охотник? Ну, жди. Я только мешок захвачу. И пойдем.
Первыми выводили взрослых. Конвой выстроился шеренгами и поднял автоматы.
— Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству! — кричал старлей.
За взрослыми выводили женщин. Они проходили по утоптанному снегу, исчезая в пасти чёрного ворона.
— Внимание, малолетки! — опять закричал старлей, и конвой опустил автоматы к земле.
Поравнявшись с солдатом, Лёха приостановился и посмотрел в его раскосые глаза:
— Ты не промажь только, не промахнись, охотник, будь другом.
Секунда замешательства доброй подругой помогла собраться в комок. Лёха провалился в узкий просвет солдатских плечей и рванул к перегону...
...На белом снегу, держа руку под сердцем, лежал человек. Старлей подбежал первым. Он укутал остывающего Лёху полами чёрного бушлата.
— Тебе зачем это? Ты чего, пацан? Тебе жить, — бубнил, наклонившись уже почти над трупом, служивый.
— Не смазал, охотник, молодец, только падать больно — ушибся. А ты не печалься, старлей, ваши звезды на погонах, а моя — там. Смотри, как высоко «Балдоха», и я уже там. А Люська тут, у солёного моря, в Николаеве-городе...
На заснеженной платформе стоял солдат с раскосыми глазами. Его автомат уткнулся еще дымящимся стволом в белую землю. Чуть дальше лежал уже мёртвый Лёша.
...А по хрустящему снегу шла Люся... Над её головой висело солнце жёлтое, как в сказке.
1997
___________
1 Солнце на блатном жаргоне.
